ВОЗВРАЩЕНИЕ РЯБОКОНЯ

Ткаченко П.И. (Писатель Ткаченко Петр Иванович родился 15 июня 1950 года на Кубани, в станице Старонижестеблиевской.)

Уцелевшие все-таки во всех несчастьях старожилы, рассказывали потом, что после выхода людей из плавней, там еще долгое время бродили брошенные ими, одичавшие кони. Они шумно шарахались по камышам, заслышав приближение человека, боясь его пуще всякого зверя. Видно кони, как часть непорочной природы, учуяли, что с людьми действительно произошло что-то неладное, немыслимое и что их теперь надо опасаться более всего. Они так и не вышли к людям, так и пропали в камышовых топях и на глухих грядах. Лишь иногда на этих грядах, поросших терновником, рыбаки с удивлением находили потом среди бурьяна их белые, обглоданные ветрами и временем, кости. Порой рядом попадалось истлевшее седло, рассыпавшееся в труху при первом прикосновении. Поржавевший кинжал или шашка — бесполезное и теперь уже ненужное оружие железное…Молчаливо склонялись они над этими скорбными останками, думая о том, что, может быть, кого-то из их родни носил этот конь. Вздохнув, садились в байды и уплывали притихшие, словно боясь вспугнуть почему-то просыпавшееся в душах неотступное и томительное чувство вины и тревоги.

Где-то до шестидесятых годов в этих прибрежных хуторах и станицах еще жили странные люди с безумным блеском в глазах на уже потухающих лицах. Их называли рябоконевцами. Сторонящиеся других людей, они молчаливо и диковато, долго и одиноко пропадали на берегах лиманов, словно кого-то поджидая. Они, оставаясь глухими к происходящему вокруг, действительно ждали на берегу своих, будучи уверенными в том, что те не погибли, а все еще скрываются в плавнях и, рано или поздно, придут, вернутся в родные хаты. Их считали чудаковатыми, и они действительно таковыми стали. Своих из плавней они так и не дождались. Теперь уже и этих странных людей не осталось. И некому больше рассказать о том, как здесь жили и умирали люди, не понимая вполне, кому они помешали на этом, таком обширном свете…

Пока составлял эту повесть из того, что еще осталось, каким-то чудом уцелело, завершилась, возбужденная мной, судебная тяжба по реабилитации Василия Федоровича Рябоконя — пришло решение Верховного Суда (от 23.09.2002 г.) в ответ на мою кассационную жалобу, с которой я туда обращался. Но сначала Краснодарская краевая прокуратура отказала в реабилитации Василия Федоровича Рябоконя потому, что «он осужден за общеуголовное преступление». Потом президиум Краснодарского краевого суда признал его виновным в том, что в июне 1920 года, в разгул террора, при задержании он скрылся и ушел в плавни. То есть, смел сопротивляться, не подставил покорно свою буйную голову на отсечение. Крепка же в России память, если и более чем через восемьдесят лет об этом все еще помнится…

Примечательно, что в 1920 году пытались арестовать его не как бандита, а как казака и офицера. Это доказывается и тем, что в приговоре 1924 года он не обвиняется ни в чем, совершенном в 1920 году …

При этом обстоятельства этого «общеуголовного преступления» отметаются напрочь, в то время, как они многое объясняют. А состояли они в том, что свое «общеуголовное преступление» В. Ф. Рябоконь предпринял в ответ на террор, массовый захват заложников, их высылку и расстрел. Как понятно, лишь по одному подозрению. Если наше право и сегодня все еще считает В. Ф. Рябоконя «бандитом», то это по крайней мере странное право, так как без всякой правовой оценки остаются десятки, если не сотни семей заложников (Один из списков которых я привел в повести), пострадавших безвинно… Здесь ведь общим и безнадежно запоздалым, чисто декларативным осуждением репрессий обойтись невозможно.

Ясно, что «бандитизм» Рябоконя, его сопротивление стало естественным ответом на те «революционные преобразования», которые проводились, на то безумие по переделке, «перековке» народа, которое было предпринято в России. Странная во всем этом обвинении логика, точнее, отсутствие ее и всякой причинно-следственной связи. Суд земной и Суд Божий не в ладах все еще у нас в России…

Рябоконь выступал, прежде всего, против атеистической, коммунистической идеологии, вызывающей террор и уничтожение народа, о чем свидетельствуют сохранившиеся его обращения к народу, оставаясь человеком глубоко верующим. Но теперь-то, когда эта самая идеология признана на государственном уровне разрушительной, он-то, почему все еще остается преступником? Нет ответа…

Его обвиняли в грабежах мирных жителей, чем действительно занимались разбойные банды, которых в условиях развязанного в стране хаоса, было немало. Но о грабежах и о заботе об этих самых мирных жителях говорить не тем, кто устроил грабеж, вселенский погром страны и геноцид народа …

Из этой странной нелогичности выходит единственный вывод: насилие в России все еще продолжается. Конечно, в иных формах и в иных идеологических мотивациях, согласно новому «велению времени», но продолжается… При этом народный характер, как понятно, тут не нужен. Он — самая большая опасность, так как самим фактом своего существования обнажает и обличает суть происходившего и происходящего. Именно поэтому Василий Федорович Рябоконь все еще остается опасным.

Пантелеймона Дудника, Омэлька Дудку, как его чаще звали, арестовали в 1937 году. Хуторяне тогда удивлялись, недоуменно спрашивая друг друга: а этого за что взяли, ведь он слыл вроде бы как героем, бравшим самого Рябоконя? Оказалось, что взяли его не за политику, а «за бэкив». Попытался хитрый Омэлько увести колхозных волов, посягнул на социалистическую собственность, вот его и взяли. Вороватым был Дудка… Не помогли ему и заслуги, его, можно сказать, героическое прошлое.

В 1936 году умер Тит Ефимович Загубывбатько. После ареста Рябоконя он покинул родные края. Может быть, учуял умный Тит, что на Кубани грядет голод, а, может быть, просто так совпало, ведь он работал в агрокомбинате и там, куда его посылали. Жил он в Карелии, сначала в селе Керети, а потом в Кандалакше. Позже, приехав в отпуск на Кубань, поработал в Приазовском зерносовхозе заместителем директора. Потом получил назначение в Азербайджан, директором зерносовхоза в село Канышлаг. Сначала уехал один, а потом туда перебралась и его семья. Жена Мария Яковлевна, та самая восемнадцатилетняя Маня, которая вышла в 1929 году замуж за сорокалетнего Тита Ефимовича, дочь Якова Казимирова, которого в мае 1924 году убили рябоконевцы в ночной перестрелке в станице Новониколаевской. Уехала с крохотными сыновьями Леней и Севой и своей семнадцатилетней сестрой Павлиной.

Там они жили хорошо, но вскоре зерносовхоз признали нерентабельным и ликвидировали. Тит Ефимович организовал погрузку сельскохозяйственной техники на железнодорожные платформы, а сам заболел. Заболел внезапно и тяжело.

Что-то случилось с ним невероятное. По природе своей оптимист, обладающий предусмотрительностью, осторожностью и даже изворотливостью, Тит Ефимович как-то сразу сник, утратив ко всему интерес. Может быть, в этой злой жизни, которую он, казалось, перехитрил, ему вдруг со всей беспощадностью открылась простая истина, которую не так просто было осознать и с которой невозможно было смириться: вся его жизнь, которую он так берег, ради сохранения которой шел на хитрость, имела смысл и значение только в кругу тех людей, с которыми он жил на родном хуторе, среди ровесников, с которыми входил в эту страшную смуту и с которыми хоронился по плавням, не предполагая, как обойдется со многими из них судьба. Без них и его жизнь теряла былую ценность и значение. Без них ему теперь не особенно и хотелось жить…

Эта мысль казалась ему теперь такой простой и ясной, и было смертельно обидно, что ее нельзя было постичь иначе, кроме как на собственном горьком опыте, оставаясь теперь одним, никому, кроме них, ушедших, не нужным. И от того, что эта мысль была столь простой, но досталась ему так дорого и была уже непоправимой, от этого что-то тупо болело в голове и холодило душу.

Какая досада. Как он мог не догадаться об этом раньше, зачем эта истина со всей беспощадностью открылась ему только теперь, так запоздало? Знай он это раньше, может быть, все у него сложилось бы иначе.

25 июля 1936 года он умер от воспаления головной оболочки мозга. Ему не было еще и пятидесяти лет.

Жена его в 1947 году вернулась на Кубань. Ныне Мария Яковлевна Скляр живет в Приморско-Ахтарске с сыном Всеволодом, вот уже больше полувека…

Малкин Иван Павлович, ловивший Рябоконя, дослужится до начальника УНКВД Краснодарского края. Тот самый Малкин, который зверствовал, подавляя Вешенское восстание на Дону, а потом останавливал публикацию «Тихого Дона», описывающего это восстание. Заслуженный чекист, награжденный за борьбу с бандитизмом орденом Красного Знамени, а за борьбу с «врагами народа», то есть просто с народом — орденом Красной Звезды, был арестован в декабре 1938 года. Повинный в незаконных массовых репрессиях, по сути заливший кровью Кубань, этот «почетный чекист» был исключен из партии, как враг народа. Ордер на его арест подписал лично Лаврентий Берия. Он обвинялся в причастности к антисоветской правотроцкистской организации, в нарушении социалистической законности и применении недозволенных методов следствия. Второго марта 1939 года на закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР он был приговорен к расстрелу. И расстрелян. Без права реабилитации. Пришло, видно, время, когда творцы революции, умевшие только убивать, оказались ненужными, лишними…

Примечательно, что обвиняя Малкина, ему почему-то припомнили давнюю работу в тылу белых, где он был резидентом. Припомнили вроде бы вдруг и Улагаевский десант, который, обманув разведку красных, высадился совершенно неожиданно в Приморско-Ахтарской. Оказывается, Малкин шпионил в это время при штабе Улагая, был там но, видимо, сообщить о месте высадки десанта просто не имел возможности. Странно, что припомнили ему и это. Ведь, все-таки прошло восемнадцать лет…

И кажется, только Василий Федорович Рябоконь пережил всех своих бывших соратников и противников. Если, конечно, верить людским свидетельствам и народной молве. А не верить им нет никаких оснований.

По всякой логике он должен был погибнуть первым. Но вопреки, казалось бы, неоспоримым и несомненным фактам и даже документам, несмотря на расстрельный приговор, многочисленные свидетельства говорят о том, что он все-таки остался жив.

Для маловерных, для тех, для кого тайн человеческих кроме кроссвордов не бывает, приведу этот страшный документ — акт о приведении в исполнение расстрельного приговора. Пусть думают, что так именно все и произошло, если есть на то бесстрастная и вроде бы неоспоримая бумага… О, если бы нашу трудную российскую историю можно было изучать только по архивным бумагам…

АКТ № 33 1924 года, ноября 18 дня, гор. Краснодар

Мы, нижеподписавшиеся — комендант КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ Вдовиченко и ДЕЖком Степанов составили настоящий акт в следующем:

Сего числа в 11 часов вечера нами во дворе КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ в специально оборудованном для сего помещении, приведено в исполнение согласно приказания по КОО ОГПУ за № 32 от 18 ноября с.г.— постановление политтройки по борьбе с бандитизмом на территории Кубани от 16 ноября с.г. утвержденное Крайполиттройкой от 17 ноября 24 г.— по делу гр. Рябоконь Василия Федоровича, приговоренного к высшей мере наказания — РАССТРЕЛУ.

В результате, вышепоименный гражданин Рябоконь, от огнестрельного ранения в голову, после освидетельствования трупа, оказался убитым насмерть.

Вышеизложенное, свидетельствуем своими подписями.

Примечание: прокурор был поставлен в известность.

Комендант КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ Вдовиченко.

ДЕЖком Степанов.

Теперь уже, видимо, невозможно установить, откуда и почему в людях возникла эта непоколебимая уверенность, причем, с самого начала, с 1924 года, в том, что Василия Федоровича не расстреляли и что он остался жив.

Зная коварство Малкина, можно было бы предположить, что это он преднамеренно пустил такой слух. Но зачем ему это было нужно? Чтобы соратники Рябоконя быстрее выходили из плавней? Но они выходили бы только точно зная, что Василий Федорович не расстрелян. И потом, свидетельства эти носят такой характер, что их невозможно заподозрить ни в преднамеренности, ни в организованности.

Дочь Василия Кирилловича Погорелова, погибшего от рук рябоконевцев, Пелагея Васильевна Махно так прямо и говорила, что Рябоконь был знаком с Малкиным. Тот положил его в больницу, а потом отпустил: куда хочешь, туда, мол, и иди. Василий Федорович пошел к дочери Марфе, но та боялась, что их всех арестуют. И тогда он ушел к своей сестре в Лабинск.

Восьмидесятилетний житель станицы Староджерелиевской Михаил Лукич Монако сказал мне о том, что они в станице никогда не сомневались в том, что Василий Федорович Рябоконь жив. Да и многие люди видели его.

Как вспоминала Ульяна Епифановна Гирько, жена Андрея Лазаревича Гирько, ловившего Рябоконя, где-то в 1956–57 годах, в сельский совет станицы Староджерелиевской, его председателю Белякову Александру Филипповичу приходила откуда-то бумага с просьбой дать характеристику на В. Ф. Рябоконя. Ульяна Епифановна работала в сельском совете техничкой, а потому и знала об этом.

Кума Василия Федоровича Ефросинья Михайловна Барсук, прожившая сто три года и умершая в 1986 году, не болевшая и пребывавшая в доброй памяти, за два года до смерти поведала своему внуку Николаю Антоновичу Соколовскому тайну. Рассказала о том, что где-то в шестидесятых годах на Лебеди приезжал Василий Федорович Рябоконь.

Она ведь хорошо его знала и ошибиться никак не могла.

В молодости она была в Екатеринодаре в прислугах, в богатом доме. Помнила о том, как приходили какие-то странные люди к хозяину и требовали денег на революцию: не дашь, спалим фабрику…

Рассказывала она и о том, что уже в молодости Василий Федорович отличался активностью. На хуторе были какие-то сектанты, собиравшиеся в молельном доме. И вот однажды она пошла туда ради интереса. Вдруг заходит Василий Федорович и шепчет ей на ухо: «Кума, а ну мотай отсюда, сейчас будем разгонять этих убогих…» И якобы действительно разогнали. Во всяком случае, хуторянам запомнилась комическая картина, какую преднамеренно никак не придумаешь. Какой-то мужик, выскочив в переполохе из этого молельного дома, попал головой в драбыну (лестницу) и с ней на шее бежал домой по улицам хутора. Его испуг был столь велик, что когда он подбежал к своей хате, то никак не мог понять, что же ему мешало попасть в дверь…

Рассказывала Ефросинья Михайловна и о том, что в память о Василии Федоровиче у нее сохранилось подаренное им ожерелье. Когда уже позже она попыталась его сдать в магазин, то там немало удивились его драгоценности, спрашивая: «Откуда у вас это, бабушка?» Не могла же она сказать о том, что это — подарок самого Василия Федоровича Рябоконя…

Может быть, он действительно приезжал взглянуть на родное пепелище и попрощаться с родным хутором навсегда. Ефросинья Михайловна видела, как белая «Волга» проехала сначала на Золотьки, где когда-то был дом Рябоконя, потом по улицам хутора. Неподалеку от нее остановилась, и из нее вышел пожилой худощавый человек. Конечно, он узнал свою куму, Фросю Барсук, но вида не подал, надеялся, что она его не узнала. И когда уже сел в машину, через заднее стекло оглянулся. По тому, как она пристально смотрела ему вослед, как комкала темно-синий фартук в горошек, прикладывая его к глазам, он понял, что она его тоже узнала…

Как-то в 1961 году Александра Давыдовна, жена Михаила Загубывбатько, погибшего еще в 1921 году, та самая Александра Давыдовна, которая была в плавнях с Рябоконем, и которую выводил в хутор Тит Ефимович Загубывбатько, вернулась домой взволнованная и рассказала детям своим Нюре и Феде о том, что только что видела на базаре Василия Федоровича Рябоконя: «Вин стояв и дэвывся на мэнэ, а я на його. А пидийты ни вин до мэнэ, ни я до його нэ пусмилы». И сколько ей не говорили о том, что это мог быть кто-то похожий на него, она стояла на своем, будучи абсолютно уверенной, что это был он…

Дочь Александры Давыдовны Анна Михайловна Стеблина рассказала мне о том, как она еще в 1928 году невольно подслушала разговор мамы с отчимом Парфентием Павловичем Стрелец: «Я учила уроки при лампе. Федя спал на печке. Мама и Парфентий Павлович легли за ширмой спать. Я долго занималась и вот слышу, как мама спрашивает: «А чи жэвый Васыль Хвэдоровыч Рябоконь? Вин жэ нэ вэходыв из плавнив добровольно, його ловылы». Парфентий Павлович ответил: «Его же увезли в Москву. Где-то живет, да еще и работает на должности». Мама удивилась: «Та нэвжэли?» Но он маме так и не сказал, кто ему говорил об этом. Парфентий Павлович был человеком предусмотрительным и знал, что можно говорить, а чего нельзя. Потом я слышала и от других людей, что его увезли в Москву».

Анатолий Алексеевич Матвиенко из станицы Полтавской, племянник Андрея Лазаревича Гирько, воспитывавшийся в его семье, рассказал мне, что в молодости он учился в культпросветучилище с Эриком Павловичем Шкуратовым и тот уверял его, что в Приморско-Ахтарске он видел могилу Василия Федоровича Рябоконя.

Некоторые жители хутора Лебеди и сегодня утверждают, что они знают, где похоронен Василий Федорович, но где именно, не говорят, скрывают.

Как-то я поехал на хутор Протичка, чтобы встретиться с Захаром Ивановичем Беспалько, 1916 года рождения. Родом он был с хутора Лебеди, а отец его Иван Семенович возглавлял отряд самообороны и, говорят, был первым на уничтожение в списке Рябоконя, хотя вряд ли такие списки у Рябоконя были. Дед его Семен Алексеевич, 1858 года рождения, тоже состоял в этом отряде. Был у него хороший карабин, но хлопцы выдурили его у деда, дав ему взамен французскую винтовку. И вот однажды дед охранял сельский совет, когда ночью подъехали какие-то люди. Он крикнул: «Стой, кто идет?» Ему ответили: «Рябоконь!» Поднялся переполох, стрельба. Дед залег за забором с винтовкой. На него едет Рябоконь, проезжает рядом, а он не может выстрелить, то ли винтовку заело, то ли еще что. Потом он говорил, что в него, Рябоконя, винтовка не стреляет…
Уцелевшие все-таки во всех несчастьях старожилы, рассказывали потом, что после выхода людей из плавней, там еще долгое время бродили брошенные ими, одичавшие кони. Они шумно шарахались по камышам, заслышав приближение человека, боясь его пуще всякого зверя. Видно кони, как часть непорочной природы, учуяли, что с людьми действительно произошло что-то неладное, немыслимое и что их теперь надо опасаться более всего. Они так и не вышли к людям, так и пропали в камышовых топях и на глухих грядах. Лишь иногда на этих грядах, поросших терновником, рыбаки с удивлением находили потом среди бурьяна их белые, обглоданные ветрами и временем, кости. Порой рядом попадалось истлевшее седло, рассыпавшееся в труху при первом прикосновении. Поржавевший кинжал или шашка — бесполезное и теперь уже ненужное оружие железное…Молчаливо склонялись они над этими скорбными останками, думая о том, что, может быть, кого-то из их родни носил этот конь. Вздохнув, садились в байды и уплывали притихшие, словно боясь вспугнуть почему-то просыпавшееся в душах неотступное и томительное чувство вины и тревоги.

Где-то до шестидесятых годов в этих прибрежных хуторах и станицах еще жили странные люди с безумным блеском в глазах на уже потухающих лицах. Их называли рябоконевцами. Сторонящиеся других людей, они молчаливо и диковато, долго и одиноко пропадали на берегах лиманов, словно кого-то поджидая. Они, оставаясь глухими к происходящему вокруг, действительно ждали на берегу своих, будучи уверенными в том, что те не погибли, а все еще скрываются в плавнях и, рано или поздно, придут, вернутся в родные хаты. Их считали чудаковатыми, и они действительно таковыми стали. Своих из плавней они так и не дождались. Теперь уже и этих странных людей не осталось. И некому больше рассказать о том, как здесь жили и умирали люди, не понимая вполне, кому они помешали на этом, таком обширном свете…

Пока составлял эту повесть из того, что еще осталось, каким-то чудом уцелело, завершилась, возбужденная мной, судебная тяжба по реабилитации Василия Федоровича Рябоконя — пришло решение Верховного Суда (от 23.09.2002 г.) в ответ на мою кассационную жалобу, с которой я туда обращался. Но сначала Краснодарская краевая прокуратура отказала в реабилитации Василия Федоровича Рябоконя потому, что «он осужден за общеуголовное преступление». Потом президиум Краснодарского краевого суда признал его виновным в том, что в июне 1920 года, в разгул террора, при задержании он скрылся и ушел в плавни. То есть, смел сопротивляться, не подставил покорно свою буйную голову на отсечение. Крепка же в России память, если и более чем через восемьдесят лет об этом все еще помнится…

Примечательно, что в 1920 году пытались арестовать его не как бандита, а как казака и офицера. Это доказывается и тем, что в приговоре 1924 года он не обвиняется ни в чем, совершенном в 1920 году …

При этом обстоятельства этого «общеуголовного преступления» отметаются напрочь, в то время, как они многое объясняют. А состояли они в том, что свое «общеуголовное преступление» В. Ф. Рябоконь предпринял в ответ на террор, массовый захват заложников, их высылку и расстрел. Как понятно, лишь по одному подозрению. Если наше право и сегодня все еще считает В. Ф. Рябоконя «бандитом», то это по крайней мере странное право, так как без всякой правовой оценки остаются десятки, если не сотни семей заложников (Один из списков которых я привел в повести), пострадавших безвинно… Здесь ведь общим и безнадежно запоздалым, чисто декларативным осуждением репрессий обойтись невозможно.

Ясно, что «бандитизм» Рябоконя, его сопротивление стало естественным ответом на те «революционные преобразования», которые проводились, на то безумие по переделке, «перековке» народа, которое было предпринято в России. Странная во всем этом обвинении логика, точнее, отсутствие ее и всякой причинно-следственной связи. Суд земной и Суд Божий не в ладах все еще у нас в России…

Рябоконь выступал, прежде всего, против атеистической, коммунистической идеологии, вызывающей террор и уничтожение народа, о чем свидетельствуют сохранившиеся его обращения к народу, оставаясь человеком глубоко верующим. Но теперь-то, когда эта самая идеология признана на государственном уровне разрушительной, он-то, почему все еще остается преступником? Нет ответа…

Его обвиняли в грабежах мирных жителей, чем действительно занимались разбойные банды, которых в условиях развязанного в стране хаоса, было немало. Но о грабежах и о заботе об этих самых мирных жителях говорить не тем, кто устроил грабеж, вселенский погром страны и геноцид народа …

Из этой странной нелогичности выходит единственный вывод: насилие в России все еще продолжается. Конечно, в иных формах и в иных идеологических мотивациях, согласно новому «велению времени», но продолжается… При этом народный характер, как понятно, тут не нужен. Он — самая большая опасность, так как самим фактом своего существования обнажает и обличает суть происходившего и происходящего. Именно поэтому Василий Федорович Рябоконь все еще остается опасным.

Пантелеймона Дудника, Омэлька Дудку, как его чаще звали, арестовали в 1937 году. Хуторяне тогда удивлялись, недоуменно спрашивая друг друга: а этого за что взяли, ведь он слыл вроде бы как героем, бравшим самого Рябоконя? Оказалось, что взяли его не за политику, а «за бэкив». Попытался хитрый Омэлько увести колхозных волов, посягнул на социалистическую собственность, вот его и взяли. Вороватым был Дудка… Не помогли ему и заслуги, его, можно сказать, героическое прошлое.

В 1936 году умер Тит Ефимович Загубывбатько. После ареста Рябоконя он покинул родные края. Может быть, учуял умный Тит, что на Кубани грядет голод, а, может быть, просто так совпало, ведь он работал в агрокомбинате и там, куда его посылали. Жил он в Карелии, сначала в селе Керети, а потом в Кандалакше. Позже, приехав в отпуск на Кубань, поработал в Приазовском зерносовхозе заместителем директора. Потом получил назначение в Азербайджан, директором зерносовхоза в село Канышлаг. Сначала уехал один, а потом туда перебралась и его семья. Жена Мария Яковлевна, та самая восемнадцатилетняя Маня, которая вышла в 1929 году замуж за сорокалетнего Тита Ефимовича, дочь Якова Казимирова, которого в мае 1924 году убили рябоконевцы в ночной перестрелке в станице Новониколаевской. Уехала с крохотными сыновьями Леней и Севой и своей семнадцатилетней сестрой Павлиной.

Там они жили хорошо, но вскоре зерносовхоз признали нерентабельным и ликвидировали. Тит Ефимович организовал погрузку сельскохозяйственной техники на железнодорожные платформы, а сам заболел. Заболел внезапно и тяжело.

Что-то случилось с ним невероятное. По природе своей оптимист, обладающий предусмотрительностью, осторожностью и даже изворотливостью, Тит Ефимович как-то сразу сник, утратив ко всему интерес. Может быть, в этой злой жизни, которую он, казалось, перехитрил, ему вдруг со всей беспощадностью открылась простая истина, которую не так просто было осознать и с которой невозможно было смириться: вся его жизнь, которую он так берег, ради сохранения которой шел на хитрость, имела смысл и значение только в кругу тех людей, с которыми он жил на родном хуторе, среди ровесников, с которыми входил в эту страшную смуту и с которыми хоронился по плавням, не предполагая, как обойдется со многими из них судьба. Без них и его жизнь теряла былую ценность и значение. Без них ему теперь не особенно и хотелось жить…

Эта мысль казалась ему теперь такой простой и ясной, и было смертельно обидно, что ее нельзя было постичь иначе, кроме как на собственном горьком опыте, оставаясь теперь одним, никому, кроме них, ушедших, не нужным. И от того, что эта мысль была столь простой, но досталась ему так дорого и была уже непоправимой, от этого что-то тупо болело в голове и холодило душу.

Какая досада. Как он мог не догадаться об этом раньше, зачем эта истина со всей беспощадностью открылась ему только теперь, так запоздало? Знай он это раньше, может быть, все у него сложилось бы иначе.

25 июля 1936 года он умер от воспаления головной оболочки мозга. Ему не было еще и пятидесяти лет.

Жена его в 1947 году вернулась на Кубань. Ныне Мария Яковлевна Скляр живет в Приморско-Ахтарске с сыном Всеволодом, вот уже больше полувека…

Малкин Иван Павлович, ловивший Рябоконя, дослужится до начальника УНКВД Краснодарского края. Тот самый Малкин, который зверствовал, подавляя Вешенское восстание на Дону, а потом останавливал публикацию «Тихого Дона», описывающего это восстание. Заслуженный чекист, награжденный за борьбу с бандитизмом орденом Красного Знамени, а за борьбу с «врагами народа», то есть просто с народом — орденом Красной Звезды, был арестован в декабре 1938 года. Повинный в незаконных массовых репрессиях, по сути заливший кровью Кубань, этот «почетный чекист» был исключен из партии, как враг народа. Ордер на его арест подписал лично Лаврентий Берия. Он обвинялся в причастности к антисоветской правотроцкистской организации, в нарушении социалистической законности и применении недозволенных методов следствия. Второго марта 1939 года на закрытом судебном заседании Военной коллегии Верховного Суда СССР он был приговорен к расстрелу. И расстрелян. Без права реабилитации. Пришло, видно, время, когда творцы революции, умевшие только убивать, оказались ненужными, лишними…

Примечательно, что обвиняя Малкина, ему почему-то припомнили давнюю работу в тылу белых, где он был резидентом. Припомнили вроде бы вдруг и Улагаевский десант, который, обманув разведку красных, высадился совершенно неожиданно в Приморско-Ахтарской. Оказывается, Малкин шпионил в это время при штабе Улагая, был там но, видимо, сообщить о месте высадки десанта просто не имел возможности. Странно, что припомнили ему и это. Ведь, все-таки прошло восемнадцать лет…

И кажется, только Василий Федорович Рябоконь пережил всех своих бывших соратников и противников. Если, конечно, верить людским свидетельствам и народной молве. А не верить им нет никаких оснований.

По всякой логике он должен был погибнуть первым. Но вопреки, казалось бы, неоспоримым и несомненным фактам и даже документам, несмотря на расстрельный приговор, многочисленные свидетельства говорят о том, что он все-таки остался жив.

Для маловерных, для тех, для кого тайн человеческих кроме кроссвордов не бывает, приведу этот страшный документ — акт о приведении в исполнение расстрельного приговора. Пусть думают, что так именно все и произошло, если есть на то бесстрастная и вроде бы неоспоримая бумага… О, если бы нашу трудную российскую историю можно было изучать только по архивным бумагам…

АКТ № 33 1924 года, ноября 18 дня, гор. Краснодар

Мы, нижеподписавшиеся — комендант КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ Вдовиченко и ДЕЖком Степанов составили настоящий акт в следующем:

Сего числа в 11 часов вечера нами во дворе КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ в специально оборудованном для сего помещении, приведено в исполнение согласно приказания по КОО ОГПУ за № 32 от 18 ноября с.г.— постановление политтройки по борьбе с бандитизмом на территории Кубани от 16 ноября с.г. утвержденное Крайполиттройкой от 17 ноября 24 г.— по делу гр. Рябоконь Василия Федоровича, приговоренного к высшей мере наказания — РАССТРЕЛУ.

В результате, вышепоименный гражданин Рябоконь, от огнестрельного ранения в голову, после освидетельствования трупа, оказался убитым насмерть.

Вышеизложенное, свидетельствуем своими подписями.

Примечание: прокурор был поставлен в известность.

Комендант КУБОКРОТДЕЛА ОГПУ Вдовиченко.

ДЕЖком Степанов.

Теперь уже, видимо, невозможно установить, откуда и почему в людях возникла эта непоколебимая уверенность, причем, с самого начала, с 1924 года, в том, что Василия Федоровича не расстреляли и что он остался жив.

Зная коварство Малкина, можно было бы предположить, что это он преднамеренно пустил такой слух. Но зачем ему это было нужно? Чтобы соратники Рябоконя быстрее выходили из плавней? Но они выходили бы только точно зная, что Василий Федорович не расстрелян. И потом, свидетельства эти носят такой характер, что их невозможно заподозрить ни в преднамеренности, ни в организованности.

Дочь Василия Кирилловича Погорелова, погибшего от рук рябоконевцев, Пелагея Васильевна Махно так прямо и говорила, что Рябоконь был знаком с Малкиным. Тот положил его в больницу, а потом отпустил: куда хочешь, туда, мол, и иди. Василий Федорович пошел к дочери Марфе, но та боялась, что их всех арестуют. И тогда он ушел к своей сестре в Лабинск.

Восьмидесятилетний житель станицы Староджерелиевской Михаил Лукич Монако сказал мне о том, что они в станице никогда не сомневались в том, что Василий Федорович Рябоконь жив. Да и многие люди видели его.

Как вспоминала Ульяна Епифановна Гирько, жена Андрея Лазаревича Гирько, ловившего Рябоконя, где-то в 1956–57 годах, в сельский совет станицы Староджерелиевской, его председателю Белякову Александру Филипповичу приходила откуда-то бумага с просьбой дать характеристику на В. Ф. Рябоконя. Ульяна Епифановна работала в сельском совете техничкой, а потому и знала об этом.

Кума Василия Федоровича Ефросинья Михайловна Барсук, прожившая сто три года и умершая в 1986 году, не болевшая и пребывавшая в доброй памяти, за два года до смерти поведала своему внуку Николаю Антоновичу Соколовскому тайну. Рассказала о том, что где-то в шестидесятых годах на Лебеди приезжал Василий Федорович Рябоконь.

Она ведь хорошо его знала и ошибиться никак не могла.

В молодости она была в Екатеринодаре в прислугах, в богатом доме. Помнила о том, как приходили какие-то странные люди к хозяину и требовали денег на революцию: не дашь, спалим фабрику…

Рассказывала она и о том, что уже в молодости Василий Федорович отличался активностью. На хуторе были какие-то сектанты, собиравшиеся в молельном доме. И вот однажды она пошла туда ради интереса. Вдруг заходит Василий Федорович и шепчет ей на ухо: «Кума, а ну мотай отсюда, сейчас будем разгонять этих убогих…» И якобы действительно разогнали. Во всяком случае, хуторянам запомнилась комическая картина, какую преднамеренно никак не придумаешь. Какой-то мужик, выскочив в переполохе из этого молельного дома, попал головой в драбыну (лестницу) и с ней на шее бежал домой по улицам хутора. Его испуг был столь велик, что когда он подбежал к своей хате, то никак не мог понять, что же ему мешало попасть в дверь…

Рассказывала Ефросинья Михайловна и о том, что в память о Василии Федоровиче у нее сохранилось подаренное им ожерелье. Когда уже позже она попыталась его сдать в магазин, то там немало удивились его драгоценности, спрашивая: «Откуда у вас это, бабушка?» Не могла же она сказать о том, что это — подарок самого Василия Федоровича Рябоконя…

Может быть, он действительно приезжал взглянуть на родное пепелище и попрощаться с родным хутором навсегда. Ефросинья Михайловна видела, как белая «Волга» проехала сначала на Золотьки, где когда-то был дом Рябоконя, потом по улицам хутора. Неподалеку от нее остановилась, и из нее вышел пожилой худощавый человек. Конечно, он узнал свою куму, Фросю Барсук, но вида не подал, надеялся, что она его не узнала. И когда уже сел в машину, через заднее стекло оглянулся. По тому, как она пристально смотрела ему вослед, как комкала темно-синий фартук в горошек, прикладывая его к глазам, он понял, что она его тоже узнала…

Как-то в 1961 году Александра Давыдовна, жена Михаила Загубывбатько, погибшего еще в 1921 году, та самая Александра Давыдовна, которая была в плавнях с Рябоконем, и которую выводил в хутор Тит Ефимович Загубывбатько, вернулась домой взволнованная и рассказала детям своим Нюре и Феде о том, что только что видела на базаре Василия Федоровича Рябоконя: «Вин стояв и дэвывся на мэнэ, а я на його. А пидийты ни вин до мэнэ, ни я до його нэ пусмилы». И сколько ей не говорили о том, что это мог быть кто-то похожий на него, она стояла на своем, будучи абсолютно уверенной, что это был он…

Дочь Александры Давыдовны Анна Михайловна Стеблина рассказала мне о том, как она еще в 1928 году невольно подслушала разговор мамы с отчимом Парфентием Павловичем Стрелец: «Я учила уроки при лампе. Федя спал на печке. Мама и Парфентий Павлович легли за ширмой спать. Я долго занималась и вот слышу, как мама спрашивает: «А чи жэвый Васыль Хвэдоровыч Рябоконь? Вин жэ нэ вэходыв из плавнив добровольно, його ловылы». Парфентий Павлович ответил: «Его же увезли в Москву. Где-то живет, да еще и работает на должности». Мама удивилась: «Та нэвжэли?» Но он маме так и не сказал, кто ему говорил об этом. Парфентий Павлович был человеком предусмотрительным и знал, что можно говорить, а чего нельзя. Потом я слышала и от других людей, что его увезли в Москву».

Анатолий Алексеевич Матвиенко из станицы Полтавской, племянник Андрея Лазаревича Гирько, воспитывавшийся в его семье, рассказал мне, что в молодости он учился в культпросветучилище с Эриком Павловичем Шкуратовым и тот уверял его, что в Приморско-Ахтарске он видел могилу Василия Федоровича Рябоконя.

Некоторые жители хутора Лебеди и сегодня утверждают, что они знают, где похоронен Василий Федорович, но где именно, не говорят, скрывают.

Как-то я поехал на хутор Протичка, чтобы встретиться с Захаром Ивановичем Беспалько, 1916 года рождения. Родом он был с хутора Лебеди, а отец его Иван Семенович возглавлял отряд самообороны и, говорят, был первым на уничтожение в списке Рябоконя, хотя вряд ли такие списки у Рябоконя были. Дед его Семен Алексеевич, 1858 года рождения, тоже состоял в этом отряде. Был у него хороший карабин, но хлопцы выдурили его у деда, дав ему взамен французскую винтовку. И вот однажды дед охранял сельский совет, когда ночью подъехали какие-то люди. Он крикнул: «Стой, кто идет?» Ему ответили: «Рябоконь!» Поднялся переполох, стрельба. Дед залег за забором с винтовкой. На него едет Рябоконь, проезжает рядом, а он не может выстрелить, то ли винтовку заело, то ли еще что. Потом он говорил, что в него, Рябоконя, винтовка не стреляет…

Когда 10 апреля 1924 года на хутор Лебеди прибыл землемер Иванов, встречаться должны были в хате Беспалько. Иван Семенович сказал жене, чтобы приготовила чего-нибудь, так как вечером будет заседание. Но потом решили все же встретиться в хате Погорелова…

Захару Ивановичу Беспалько не было никакого резона что-то придумывать и приукрашивать, так как отец и дед его боролись с Рябоконем. В 1950 году он был председателем колхоза на хуторе Протичка. Однажды его вызвал начальник районного НКВД, он и фамилию его запомнил — Виноградов — и спросил о том, помнит ли он Рябоконя.

- Ну как не помнить,— ответил Захар Иванович.

- Так вот,— сказал Виноградов,— он отсидел свои двадцать пять лет и отпущен. Мы против него ничего не имеем, но если появится у вас, информируйте.

Это немало удивило Захара Ивановича. Но Рябоконь в его хуторе не появлялся и докладывать не пришлось. Говорили, что он уехал к своей сестре в Лабинск.

Федор Михайлович Загубывбатько, племянник Тита Ефимовича рассказывал мне, что был у него хороший товарищ Иван Стежко, инструктор райкома партии, который однажды в доверительной обстановке встречался с бывшим сотрудником НКВД и тот его спросил:

- А вы знаете о Рябоконе? Он ведь жив!

- Да какой там жив…

- Нет, я вас уверяю, что жив. Я работал в НКВД и знаю, что его направляли на учебу в Москву…

Может быть, была и такая нечаянная встреча на базаре, куда Василий Федорович любил заходить и мог зайти скорее по привычке, чем по надобности. Он рассматривал какой-то скобяной и шорный товар, когда кто-то прерывисто задышал ему в самое ухо:

- Василий Федорович, это вы?

И он, не поворачиваясь и не дрогнув ни единым мускулом, все так же рассматривая товар, тихо ответил:

- Нет, браток, обознался, Василий Федорович остался там, в двадцать четвертом годе, в плавнях. Может, и до сих пор там блукает. А тут его нет, нэма, за ненадобностью…

И потом коротко взглянул, пытаясь угадать, кто с ним говорит. Но этого небритого станичника в потертой фуфайке и кособокой шапке не припомнил. Может быть, просто не узнал, ведь люди быстро изменились в те смутные годы.

А удивленный казачок долго смотрел ему вослед, может быть, пытаясь распознать знакомую походку. Но кому об этом расскажешь. Да и поверит ли кто этому…


Было еще одно смутное обстоятельство, может быть, главное, говорящее в пользу того, что Василий Федорович остался жив. Ходили слухи о том, что ему было доверено на охрану золото Кубани, так называемое золото Рады, которого до сих пор так и не нашли. Где оно находится, знали совсем немногие, в том числе якобы и Василий Федорович.

Незадачливые кубанские самодеятельные публицисты, доморощенные мыслители, пытаясь выставить Рябоконя эдаким простаком, полагали, что он ищет в плавнях какие-то клады. А клады там действительно могли быть, так как в позапрошлом веке в этих лиманах орудовала разбойная шайка некоего Яблокова. Но само упоминание о каком-то кладе и золоте в связи с именем Рябоконя, тем более, что в Раде он был представителем своего полка, примечательно, так как легенды произрастают обычно из действительных, исторических фактов…

После поимки Рябоконя все сразу как-то переменилось. Внешне это ни в чем вроде бы и не сказалось, переменилось в самих людях. Уставшие от нескончаемой, им непонятной борьбы, они затаились в опустошающем души испуге, уже точно зная, что правды нет на этом свете, и ожидая теперь уже чего угодно. Что-то пошатнулось в человеческом мире окончательно.

Нам остается лишь попечалиться над трудными судьбами и красивыми душами этих людей, сгоревших в пламени вселенского пожара, так и не понявших, откуда и почему к ним пришла беда, в чем и перед кем они виноваты. Они сгорели бесследно, лишенные даже того, посмертного поминания и участия в их судьбах, на которое имеет право каждый человек, однажды просиявший в этом мире. На этой злой земле им не досталось не только памяти, но даже могил…

Не могла, не должна была затеряться такая личность, как Рябоконь, какие бы перемены и трагедии не происходили в родных пределах. И можно только сожалеть о том, что мы столь запоздало к ней обращаемся, когда уже смыты беспощадным временем многие подробности ее жизни, да что там — когда уже отошла эта беспокойная эпоха, и настала иная, не менее беспокойная. В этом возвращении Рябоконя, пусть и запоздалом, я и вижу задачу, и ни в чем не более. Это важно не столько для него самого и его сподвижников, которым уже давно не больно, сколько для нас, ныне живущих, чтобы понять наше, не менее запутанное и неопределенное время. И главное — вселить уверенность своим современникам в то, что ничего в нашей трудной жизни не бывает напрасным, ничего не проходит бесследно, что если в ней что и было драгоценного и трагического, в чем проявлялась сила человеческого духа — это не может затеряться во времени, не может пропасть бесследно, как малая порошинка, как семя, занесенное случайным ветром на худосочную почву. Как бы его не прятали и не принижали, оно все равно всплывет из прошлого и займет свое истинное место. Рано или поздно придет если не судия, то отыщется старательный хроникер или краевед-собиратель, который в меру своего разумения, сам, не вполне понимая то, что он делает, свершит эту, ему предназначенную миссию по восстановлению, отнюдь не случайно выпавшего из непрерывного и неостановимого течения жизни…

Легенды о возвращении В. Ф. Рябоконя в 1950 году и до сих пор бытуют на Кубани. Уже после Великой Отечественной войны однажды в Нижней Баканке, ко двору сына В. Ф. Рябоконя Ивана Васильевича, по улице Набережной, подошел какой-то нищий, старец с длинной седой бородой и палкой-посохом, которым он отгонял бродячих собак. Тогда, в трудные послевоенные годы нищие, бродящие по улицам хуторов и станиц, не были редкостью, и все же их опасались, не всегда привечая, так как и сами жили впроголодь.

Не знаю, о чем просил этот старец. Но Ивана Васильевича дома не оказалось, а его жена Мария, испугавшись нищего, не приветила его, отказав в милостыне. Как говорит и до сих пор предание, это был Василий Федорович Рябоконь, приходивший к своему сыну Ивану, но свидеться с которым ему так и не довелось…

Куда он ушел отсюда, палимый солнцем и снедаемый обидой, неизвестно. Возможно, подался в Приморско-Ахтарск, а, может быть, в Лабинск, к своей сестре Ольге Васильевне, а, может быть, скитался неприкаянным по родной Кубани до своего вечного упокоения. Может быть, и до сих пор скитается, как некий дух изгнания, незримый и мало кем узнаваемый…

Больше его не видел никто никогда. Во всяком случае, далее смолкают предания, оставляя его таким же не смирившимся, неузнаваемым, таинственным, загадочным и живым, разжигающим воображение и волнующим душу всякого человека, не утратившего живого восприятия этого такого неласкового мира…

А в нижней Баканке внук Василия Федоровича Василий Иванович Рябоконь с гордостью показывает мне семейные реликвии — два фарфоровых пасхальных яйца — призы В. Ф. Рябоконя, завоеванные им на скачках. Искусно расписанные крашенки с надписями «ХВ» — Христос Воскресе! Это последние, сохранившиеся реликвии, к которым прикасалась рука Рябоконя. Прикоснувшись к ним, я не испытал никакого мистического трепета. Но Боже мой, как же сохранилось и как пронеслось через такое жестокое время это вечное, исцеляющее душу — Христос воскресе!..


Ходили упорные слухи о том, что Василий Федорович Рябоконь доживал свой век на Кубани. Умер он в 1964 году и похоронен на какой-то Молдавановке…

Не попала, к сожалению, в мою повесть жена Василия Федоровича Фаина, мать его четверых детей, хлебнувшая горя полной мерой, может быть, как никто иной. С июня 1920 года, когда Василий Федорович вынужден был скрыться в плавнях, она с детьми, как говорили мне родственники, пряталась по собачьим будкам. Потом Василий Федорович пристроил ее в дом какого-то состоятельного человека под видом домработницы. Периодически она уходила к мужу в плавни, даже с младенцем Гришей.

Она была убита, когда на Троицкую субботу переправлялась на лодке через ерик. Кто-то выследил ее и выстрелил в нее из камышей. Как понятно, это была месть Рябоконю. Так его побольнее хотели ужалить переустроители жизни. В согласии со своей моралью и звериными повадками…

Никаких иных сведений о ней больше не удержалось. Правда, есть ее старая фотография у дальних родственников в Краснодаре. Но она находится вместе с какими-то вещами в гараже. А это ведь надо туда сходить и поискать… Словом, совершить прямо-таки подвиг, не ожидая за это никакой награды… И все же внук В. Ф. Рябоконя Владимир Иванович Рябоконь разыскал одну старую, уже вытертую фотографию, на которой изображена Фаина со своей матерью и детьми — Марфой, Семеном, Иваном… Красивое, волевое лицо казачки с упрямым взглядом, пронизывающим немыслимое время… Теперь мы хоть как-то можем представить ее облик и тем самым помянуть многострадальную душу, ее — Фаины Давыдовны Рябоконь, в девичестве Фаброй…

Это кажется невероятным и невозможным, но в то время, когда уже, не осталось никого из участников тех трагических событий двадцатых годов в приазовских плавнях, в Черновцах на Украине все еще жила дочь Василия Федоровича Рябоконя девяностодвухлетняя Марфа Васильевна Гончарук (Титаевская). Как уберегло ее такое беспощадное время?..

Но оказалось, что с Марфой Васильевной и ее детьми связаться и встретиться не так просто. Конечно, возраст. Но дети и внуки Рябоконя неохотно вспоминают о своем знаменитом, легендарном на Кубани деде, что вполне понятно: кому приятно быть родственником «разбойника» и «бандита». Но это не значит, что они его осуждали. И тем более, никогда не отрекались от него. Видно, знали истинную цену «бандитизма» своего деда. Но, кроме того, тут вмешивались более поздние события, периода Великой Отечественной войны.

Дело в том, что Марфа Васильевна после того, как погибла ее мать Фаина Давыдовна, жила у разных верных людей. Ее передавали из рук в руки. Пока она не оказалась у своей тетки, сестры отца Полины Васильевны. Тетка была женщиной суровой и даже злой. Видимо, поэтому Марфе пришлось столь рано выходить замуж, в шестнадцать лет.

Муж Марфы Васильевны Иван Игнатьевич Титаевский во время войны ушел с немцами и все эти послевоенные годы проживал в Англии. На родину он не приезжал.

Иван Игнатьевич принадлежал к состоятельному роду хутора Лебеди. Его отец имел кирпичный завод. И сейчас еще на хуторе Лебеди, найдя старый кирпич, можно увидеть на нем клеймо хозяина — «Т», то есть Титаевский. Но сам Иван Игнатьевич к былой состоятельности своих предков не имел уже никакого отношения. Он полностью окунулся в новую жизнь. Был партийным. И не мог тогда даже предположить, какую злую шутку сыграет с ним переменчивая судьба.

Неприятности с властью начались у Ивана Игнатьевича еще до войны. Его намерение жениться на Марфе, дочери Василия Федоровича Рябоконя, вызвало среди партийцев переполох и недоумение. Как это, член партии может жениться на дочери бандита… Вопрос был поставлен, что называется, ребром: или партия, или Марфа. Иван Игнатьевич выбрал Марфу, хотя, как говорят, она не очень его и любила. Вышла замуж скорее вынужденно, дабы избавиться от злой тетки.

Как случилось, не знаю, хотя этому нет никакого оправдания, но Иван Игнатьевич Титаевский оказался у немцев. Вместе с ними он и отступал с Кубани. На Украине он оставил Марфу Васильевну с детьми, так как она должна была вот-вот родить.

В больнице, где рожала Марфа Васильевна, при родах умерла жена сотрудника НКВД Гончарука. И тот взял Марфу Васильевну вместе с ее детьми и своим сыном Антоном к себе. Так она стала его женой. Да и куда ей было деваться в голодное, военное время с оравой детей. Стерпелось и слюбилось…

В Черновцах живет дочь Марфы Васильевны — Валентина Ивановна, та самая, которая родилась в 1945 году. Другая ее дочь Лидия Ивановна Очкас живет в Петропавловске-Камчатском. Она, как видно по всему, стремилась вернуться на родину, но ее возвращение на Кубань оказалось несчастным и даже трагическим.

Она приехала в станицу Ивановскую, где жила тетка по матери Лина, Олимпиада. Там, в Ивановской, она вышла замуж за врача Николая Степановича Очкас. Но с ним произошла поистине трагедия. Говорят, он не выписал без всяких на то оснований справку жене какого-то местного начальника. И его уволили с работы «за грубость». Вполне возможно, так оно и было, ибо знаю, что эта местная сельская «знать», как теперь говорят, «элита», вылезшая из грязи даже не в князи, а всего лишь на одну крохотную ступеньку над всеми остальными, способна творить непоправимые бесчинства.

Потрясенный случившимся, а главное, несправедливостью Николай заболел. Попытался найти работу в Приморско-Ахтарске. Но снова вернулся в станицу Ивановскую, где, в конце концов, повесился…

Выбитая горем из жизни, Лидия Ивановна покинула Кубань. Жила в Нижнем Тагиле. Долго ее носило по свету пока она, наконец, не осела в Петропавловске-Камчатском. Думала на год-два, а оказалось на всю жизнь…

Сын Рябоконя Семен Васильевич был на фронте, служил переводчиком. Попал в плен. Больше о нем никаких сведений не доходило. Скорее всего, пропал на чужбине, на неметчине, как сгинули сотни тысяч солдат той Великой войны.

Сын Иван Васильевич, тоже участник Великой Отечественной войны, жил в поселке Нижнебаканском. Там уже в семидесятые годы он погиб, случайно попав под поезд. В поселке Нижнебаканском живут внуки Василия Федоровича Рябоконя Владимир Иванович и Василий Иванович и их правнуки.

Муж Марфы Васильевны Иван Игнатьевич Титаевский жил в Лондоне, где общался и дружил со своим лебедевским хуторянином Василием Матвеевичем Погореловым, внуком убиенного Рябоконем Василия Кирилловича Погорелова. Чужбина, видно, сдружила их, заставив забыть российскую распрю. Иван Игнатьевич в середине восьмидесятых годов погиб, случайно попав под машину.

Когда дописывались эти строки, с Украины пришла скорбная весть о том, что в Черновцах на девяносто третьем году жизни умерла старшая дочь Рябоконя Марфа Васильевна Титаевская (Гончарук),— последняя кровинушка его, рассеянного по свету семейства…

Самая короткая и самая печальная судьба выпала младшему сыну Рябоконя Грише, безвинному дитяти. Тому самому младенцу, которого выкрадывал в плавни Василий Федорович из дома фельдшера Зеленского под видом свадьбы.

После того, как жена Василия Федоровича Фаина Давыдовна была кем-то убита, при переправе на байде через ерик, Гришу, еще совсем маленького, забрали какие-то сердобольные люди. По слухам воспитывался он в семье Бучинских, в станице Гривенской. Но, оставшись совершенно один среди воюющих злых людей, мальчик решил разыскать свою старшую сестру Марфу. И отправился к ней. Но к ней он так и не дошел. Его нашли в придорожной канаве умершим, с каким-то жалким дорожным узелочком… Марфа Васильевна и до последних дней своих плакала и винила себя, вспоминая об этом. Но где именно это произошло, теперь уже никто не помнит…

Петр Ткаченко
г. Москва — станица Старонижестеблиевская Краснодарского края
http://forum.fstanitsa.ru/viewtopic.php?f=46&p=15244